От себя :
Я всегда верила , что " ни за что " не хватали . Все мои сидели по делу . И вот случайно нашла статью от человека , который , будучи в эмиграции , ещё мальчишкой сдал местонахождение Троцкого НКВД . Его родители работали на контору и послали мальчика, Дмитрия Сеземана, проверить место , где Троцкий скрывался в Норвегии . И пацан его нашёл . Его показания развенчивают очередной миф о "невинно пострадавших" от репрессий
Друг Мура (Георгия Эфрона) Дмитрий Сеземан рассказывает о Муре, Сергеее Эфроне, Марине Цветаевой, о спецдаче НКВД в Болшево, где они жили двумя семьями.
Справка:
В мае 1943 года, находясь в Свердловске (ныне — Екатеринбург), Дмитрий Сеземан был арестован и обвинён в «проведении антисоветской агитации». В январе 1944 выпущен.
В начале 1960-х годов, после реабилитации, принимал участие в качестве переводчика в межгосударственных переговорах, в том числе с участием правителя СССР Никиты Хрущёва.
В сентябре 1976 года, приехав в Париж как советский турист, перешёл на положение невозвращенца и обратился к правительству Франции с просьбой о предоставлении политического убежища.
Проживая в Париже, работал переводчиком ,в 1970–1990-е годы сотрудничал с русскими службами Международного Французского Радио (RFI) и американской радиостанции «Свобода».
Умер 14 августа 2010 года в городе Франконвиль близ Парижа.
Вот воспоминания Д.В.Сеземана «Болшевская дача»
<…> Едва ли хоть одна из этих успешно проведённых операций обошлась без деятельного участия эмигрантов. Для таких людей, как мой отчим Николай Андреевич Клепинин или друг нашей семьи Серёжа Эфрон, который вошёл в историю в качестве мужа Марины Цветаевой, это время стало звёздным часом. Испанская война, «мокрые дела» под видом «секретных операций» — всё это было для них чем-то вроде «второго Октября», как бы компенсацией за то, что первый-то Октябрь они проглядели и, хуже того — против него воевали. Куда только девался прежний Серёжа, мягкий, добродушно-смешливый говорун! Откуда только взялась, казалось, забытая офицерская выправка! Недоставало ему только френча и портупеи, когда он у нас на кухне обсуждал достоинства и изъяны того или иного молодого эмигранта, посланного в Мадрид, или комментировал тоном опытного стратега сообщения с испанских фронтов, употребляя со смаком такие слова, как «передислокация» или «второй эшелон». О конспирации почти забыли: французское правительство Народного фронта, объявившее о своём «невмешательстве» в испанские дела, чувствовало за собой некую вину и старалось не замечать деятельности советских агентов на своей территории.
<…> Уже сбежав в Советский Союз, Серёжа Эфрон, находясь в узком домашнем кругу, никогда не отрицал своего участия в том, что он называл «швейцарской историей», и упоминал о ней с благодушным удовлетворением. Но его дочь Ариадна Сергеевна, Аля, не переставала отрицать, что её отец мог участвовать в каких-то преступных предприятиях. Она соглашалась с тем, что, находясь в эмиграции, её отец работал на советскую власть, но исключительно в благородной роли бескорыстного носителя и пропагандиста её светлых идеалов. До самой своей смерти в 1975 году она пыталась убедить других — и, что ещё труднее, себя, — что Серёжа (как она его называла) был «мечтателем в крылатом шлеме», которого ничто низменное, а тем более преступное или кровавое, просто не могло коснуться.
<…> Приезд Марины Ивановны и Мура изменил обстановку в доме. Я-то, конечно, радовался появлению Мура; мне сильно недоставало общения с этим мальчиком, который был моложе меня годами, но взрослее умом, его критического, даже злого взгляда на мир и людей, его остроумных суждений. К тому же он мне привёз свежие вести из Франции, по которой я успел изрядно истосковаться. А вот появление Марины Ивановны внесло не только в её семью, но и в нашу — так как дача, хоть и просторная, была всё-таки коммунальной — высокий градус напряжённости. Конечно, это можно объяснить тем, что гений образует вокруг себя нечто вроде магнитного поля. Я видел человека, совершенно не приспособленного для общежития в прямом смысле слова, то есть для сосуществования с себе подобными.
<…> Мать приложила немало усилий, чтобы заставить меня смотреть на Марину Ивановну не как на соседку с трудным характером, а как на поэта: «Она большой поэт. Кто знает, придётся ли тебе когда-нибудь встретить такого». В этой сфере я матери вполне доверял, тем более что были моменты, когда даже не чрезмерно чуткому мальчишке открывалось в Марине Ивановне такое, что решительно отличало её от каждого из нас. Это происходило, когда она читала стихи и на эти чтения нас не только допускала, но даже приглашала.
<…>
www.facebook.com/groups/1782200118911229/